Леонтьев Павел Романович

Произведения: цикла из сорока историко-этнографических очерков, объединенных названием "Дорогами моей Вяйнолы"(1983-85 гг.), «Сказ о Костомукше» (1987), «Закон выбора» (1987), «На родной земле» (1989 г.), книга очерков «Костомукша» (1990 г.),  пьеса "Никак не дойти до дому"( журнале "Carelia" (1994, № 6)); переводы с финского на русский - воспоминания Элины Тимонен "Мрачные годы", рассказы и очерки финского писателя Илмари Кианто, две книги финского военного историка Хельге Сеппеля "Финляндия как агрессор в 1941-44 гг." и "Финляндия как оккупант в 1941-44", русского на карельский П. Леонтьев перевел пьесу В. Пулькина "Объятый солнцем"

 

Язык произведений: финский язык

 

Главная тема творчества: история, язык, духовное наследие Северной Карелии, карельская земля, преемственность поколений

КНИГА О МОЕЙ РОДИНЕ

 

В жизни каждого человека неизбежно наступает время, когда он оглядывается назад, пытаясь осмыслить прошлое своего народа, стремится увидеть, каким был его край в далёкой давности, и когда примитивное толкование истории набивает оскомину.

У каждого народа есть что-то своё, особенное и дорогое. История же моего народа складывалась следующим образом. Финноязычные племена более тысячи лет назад начали своё движение из более южных широт на север, осваивая незаселённые просторы. Левая ветвь – виролайсет – осела на берегах Балтийского моря, на месте нынешней Эстонии. Средняя – через Приладожье начала постепенно осваивать территорию нынешней Финляндии. А правая ветвь пошла в сердцевинную Карелию.

В Псалтыре Давида, написанном более пятисот лет тому назад, сказано, что Илмаринен мир и воздух отковал, а Вяйнямёйнен народ за собой повёл. И привёл он свой народ в радостные и торжественные беломошные боры, на светлые берега озера Куйтто. Люди, заворожённые красотой, решили обосноваться здесь. Сосновые леса даже в пасмурную погоду кажутся солнечными, бронзовые стволы деревьев словно источают накопленное лето. Край этот по имени главы рода стал именоваться Вяйнола.

Здесь были редкие поселения лопарей-оленеводов, потому что ягельные боры – лучшие пастбища для оленей. Но с развитием земледелия, когда карелы стали вести пожоговое хозяйство, а в лесах запахло гарью, лопари следом за оленями откочевали севернее. До начала 1800-х годов они ещё обитали в Контокки, Малвиайнен, Охте, Пиэшунки, Корпанки и там занимались своим ремеслом. С приходом сюда карелов некоторые лопарские семьи так и остались на своих местах и ассимилировались с пришлыми карелами, а те, в свою очередь, освоили оленеводство. Топонимика, детали быта, языковые элементы, внешность, наконец, очень выразительно говорят о лопарских корнях.

А народ Вяйнолы обосновался на новых местах. Светлые берега рождали светлые мысли, а сохранённые ими песни и сказания предков оставались духовной потребностью. Это было самое справедливое общество. Здесь не было заметного разделения на богатых и бедных. Старых, больных и немощных община брала под свою опеку. От природы местные жители брали ровно столько, сколько было необходимо для жизни, и не более того. Люди здесь никогда не знали низкопоклонства. Такой уклад сохранился вплоть до начала XXвека. Об этом восторженно свидетельствуют Алексантери Эрвасти, Илмари Кианто, Луис Спарре и многие другие писатели и исследователи, посетившие эту романтическую северную Мекку на переломе веков.

Вяйнола, отгороженная от мира лесными просторами и озёрными лабиринтами, долгие годы и века жила в счастливой безвестности, не тревожа мир и не требуя от него ничего.

Коробейники из Вокнаволока вместе с товарами принесли в дом Сакари Топелиуса старинные народные песни, которые он издал пятью сборниками в 1822-1836 гг. Он-то и посоветовал идти туда, на русскую сторону, в Вокнаволок, где ещё сохранились старинные песни финского народа и где ещё звучит кантеле. Лённрот позднее писал, что это для него стало добрым напутствием и указанием пути поиска. В предисловии ко второму изданию «Калевали» он написал так: «О нынешней родине рун «Калевалы». Самым лучшим и самым богатым местом обитания рун является Вокнаволокский приход Беломорской, или Архангельской, губернии. На восток от него, в Юшкозере и Панозере, их всё меньше и меньше. Несколько лучше они сохранились в Реболах и Гимолах Олонецкой губернии и оттуда на финляндской стороне в Иломантси, Суоярви, Суйстамо, Импилахти, Сортавале и на западном побережье Ладоги до Ингерманландии, где лишь изредка встречаются песни «Калевалы», но уже почти забытые».

Споры о том, где родина рун «Калевалы», в зависимости от политической ситуации приобретали разную окраску и всё прочнее переходили в кабинетную полемику. Финский писатель Пентти Хаанпяя во время одной из них с возмущением заметил, что все ударились в теоретизирование, напрочь забыв, чем являются эти руны для народа и где они были записаны. Та же полемика, как это не дико, не раз вспыхивала и на нашей стороне, и в ней также постепенно отсеивалась духовная суть.

Мне повезло. В детстве в родных лесах я пас коров, а в отроческие годы в экспедициях рубил просеки, спускал экспедиционные лодки по порогам и учился различать их голоса. Потом, много позже, искал оставленные отцом-оленеводом отличительные зарубки на оленьих тропах.

На пути я всегда встречал моих добросердечных земляков, слушал их рассказы и стал понимать, что песни «Калевалы» – это не только образ жизни и быта моих предков, но и их зов, обращенный в будущее, и завещание сохранить праведную духовность для всех, кто будет жить на этой земле.

Павел Леонтьев

 

ЕСЛИ ЗАГЛЯНУТЬ В ПРОШЛОЕ

Почему человек интересуется прошлым? Вероятно, потому, что знание истории освобождает его от духовного рабства и даёт величайшую силу – гордость за свою родину и свой народ. Я никогда не помышлял заниматься изучением истории края всерьёз, то есть стать кабинетным историком, собирающим крупицы сведений из дошедших до нас документов большой давности, хотя вряд ли упомню такое время в моей жизни, когда бы мне не захотелось вдруг очутиться на берегу Куйтто лет за триста до наших дней. Я знаю, леса тогда шумели так же, и волны родного озера говорили на том же языке, да и синь тогдашнего неба едва ли была ярче той, что я вижу сейчас. И всё же. Дав волю фантазии, я представлял своих предков распахивающими здесь поля, промышляющими зверя и рыбу, обживающими веками нетронутые берега и уголки леса. В лесах ещё остались следы их деятельности, и они достовернее многих других источников раскрывали передо мной тот прежний мир. В таёжной глухомани встретилась столетняя избушка с берестяной крышей, возле неё остатки лодки, шитой сосновым корнем, потом я набрёл на волоки хлебного маршрута, и они привели меня к старым мельницам, построенным вдали от селений. Почему надо было мельницы строить вдали от деревень, в глуши?

Во время своих лесных странствий я вдруг обнаружил длинные каменные завалы, сделанные человеком. Это были не груды камней, которые убирали мои предки с полей, чтобы сделать пашню пригодной для плуга. И опять вопрос. Десятки, сотни находок, внешне совершенно разрозненных и случайных, неожиданно объединялись какой-то услышанной историей или песней, находки подтверждали их, и тут я уже иначе глянул на моё отношение к «кабинетным» историкам, совершенно определённо, в свой адрес, принял слова Пушкина: «Заметьте, что неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности».

Загадки наслаивались, а увиденное в лесах требовало документального разъяснения. Но стоило начать поиск в путевых заметках этнографов, трудах историков, как за каждым разрешённым вопросом вставали десять новых они перерастали в лавину.

Как быть? Выход, казалось, был один: поделиться увиденным и приобретённым с людьми, а наиболее одержимых из них увлечь в такой же поиск. Это заманчиво – самому узнавать о прошлом. По следам находок родилось свыше сорока коротеньких газетных очерков об истории и быте нашего Севера. Были они написаны по свежим следам и потому беспорядочно, даже бессистемно. Только я успевал опубликовать рассказ о том или ином событии из прошлого моей земли, как находились дополнительные сведения, новые штрихи, уточняющие нарисованную мною совершенно недавно картину. Люди вспоминали, подсказывали, включались в работу. Сейчас, когда большая часть этой работы позади и я имею возможность оглянуться, хочу выделить главное и постараюсь это сделать более или менее последовательно.

Прошлое моей земли представлялось мне спокойным и тихим: синие дымки над обжитыми берегами, песчаные откосы, изрытые ласточкиными гнёздами, мирные, в полнеба, закаты... и тишина. Первозданная и неповторимая. Но на болоте мне показали на древнюю гать, которая, по рассказам предков, была построена шведскими войсками, стремившимися захватить и удержать Северную Карелию. Поначалу в это не верилось: как могли выстоять против гниения брёвна гати целых два с половиной столетия? Но мох сфагнум консервирует прочно и надолго всё, что легло в болото. Древние карты, составленные шведскими воеводами, подтверждают, что именно здесь проходили их пути. Здесь, километрах в двадцати-тридцати от нынешней Костомукши когда-то было укрепление, построенное карелами и русскими, и здесь они дважды отражали нападение шведов. Было это в 1579 году, и уж не являются ли эти длинные каменные завалы стенами помеченного на карте укрепления. Именно от него путь шведов круто заворачивает на север, мимо Вокнаволока и Ухты. На этот раз эти деревни остаются не тронутыми захватчиками. Зато через Юшкозеро войска шведов проходили по меньшей мере раз десять. Костомукша не однажды была за свою историю уничтожена вторгшимися захватчиками, деревня Реболы, упоминание о которой впервые встречается в 1480 году, также три столетия находилась на перепутье многих войн. В 1610 году в этих местах воеводил предок великого поэта, Иван Михайлович Пушкин. В 1788 – 1790 годы снова дохнули пожарами на ещё не опомнившуюся от прежних бед землю. Встреченные в пути находки и приобщение к исторической литературе разрушили идиллию патриархального покоя. Выходит, таёжная глухомань была не таким уж спокойным местом, и в своих долгих снах она ещё стонет от былых ран и огорчений.

Но прошлое – это не только войны, и вовсе не они. Войны разрушали мирный уклад жизни, мешали развитию красивых народных обычаев и традиций. Редкой по красоте и не имеющей аналогов страницей истории нашего края является эпос «Калевала». Всколыхнув цивилизованный мир более чем полтора века назад, эпос и сейчас даёт пищу для поиска и раздумий, и мы, жители этого края, вправе гордиться вкладом наших предков в эту жемчужину народной поэзии. Путешествие по реальным следам эпоса кажется фантастическим и несбыточным, но оно возможно, и в этом я убедился. Более того, едва ли не каждая находка заставляет воображение дорисовывать в контурную карту прошлого многие существенные штрихи, потом сравнивать, насколько они сопоставимы с характером и обычаями народа, искать причины несходства. Пословицы, поговорки и поверья тоже служат исходной точкой поиска или становятся ключом разгадки. То, о чём я собираюсь рассказать, всего-навсего лишь наблюдения и находки человека, которому небезразлична душа своего края. Но это вовсе не накладывает на описываемые события духа необязательной достоверности. Сведения, добытые из трудов историков, не всегда бывают совместимы с увиденным и часто вызывают разногласия, пусть не большие, но они просто неизбежны. Жизнь редко походит на её описание. Жизнь народа – это слияние тысяч судеб, их столкновения между собой порождают события и их, эти события, бывает трудно передать объективно с позиции одного человека. Правдиво – да, но опять же правдиво с точки зрения описывающего.

Мои записки - это раздумья и приглашение к поиску, в путь, на встречу к неожиданному. И ещё одно назначение у них. Это попытка заглянуть в народный быт, когда руны «Калевалы» были живы и необходимы, потому что они были духовной стороной жизни народа.

Что питало эту поэзию и где её корни?

 

ПОЧЕМУ ВЯЙНОЛА?

Поскольку я пытаюсь воссоздать картину прошлого и найти отголоски минувших веков в настоящем с помощью эпического, полусказочного материала, то считаю себя вправе опереться на эту сказку; сделать её участником повествования. В «Калевале» упоминается более двух десятков названий мест, где происходят события, воспетые в рунах. Это – Вяйнола, Пиментола, Похъсла, Сариола, Луотола, Пяйвиля, Суомела, Каукола, Вуосла, Каукониеми, Утуниеми.

Сама Калевала – тоже не географическое название и, как каждое из упомянутых мест, не имеет своих координат, никакие догадки и гипотезы пока не привели к чёткому ответу: мол, древняя Калевала была здесь. Название «Калевала» эпосу дано уже после того, как весь материал был собран и систематизирован. В письме своему другу Кекману, готовившему книгу к изданию? Лённрот пишет: «Как вам покажется название «Калевала»? Можете, если сочтете нужным, дать другое название». Само название Калевала означает родовое место семейства Калевы. Вяйнямейнен и Илмаринен, центральные герои эпоса называют себя сынами Калевы, который привёл их в эти края. Таким же образом появилось в эпосе название Вяйнола. Это родовое гнездо семейства рунопевца и мудреца Вяйнямёйнена. В эпосе «Калевала» Вяйнямёйнен, обиженный на своих соплеменников, уходит от людей Вяйнолы на медной лодке по озеру, но мудрый патриарх своего племени обещает вернуться, когда он очень будет нужен своему народу. В деревнях, расположенных по берегам озера Куйтто издавна живет поверье, что именно по Куйтто ушёл на лодке Вяйнямёйнен, и теперь, когда в тихую погоду на воде видны полосы, очень похожие на след, оставленный лодкой, люди говорят, что это след лодки Вяйнямейнена.

Есть у нас древний обычай. Если рыбак с наступлением сумерек не вернулся к своему причалу, то в его доме на окне зажигают лампу. Это как огонёк надежды, говорящий кормщику, что дома его ждут. Это огни ожидания, огни моего берега. Однажды мы с моей сестрой Мартой заночевали в избушке на берегу озера. С наступлением темноты Марта зажгла керосиновую лампу и поставила её ближе к окну со словами: «Пусть Вяйнямёйнен видит, что дети Вяйнолы ждут его».

Почему мы –дети Вяйнолы? В детстве слепо верят сказкам и не спрашивают, почему в сказке так, а не иначе. В зрелом возрасте им верят уже меньше, но жаждут их осознанно, устав от пресной повседневности.

Если определять границы Вяйнолы, то пройдут они через деревни, где были записаны руны о Вяйнямёйнене, где его помнят. А эти границы очень реальны. Самой южной деревней будут Реболы, северной – ныне уже не существующая Лонкка, а восточная граница пройдёт через Ухту, Панозеро и замкнётся через Юшкозеро на Реболы. Границы эти реальны, но, повторяю, сама Вяйнола – это сказка, в основу которой взяты реальные вещи. Среди рун, вошедших в первое издание «Калевалы», а затем дополнивших второе, есть и записанные в Ингерманландии, но самые солнечные, центральные руны о Вяйнямёйнене записаны здесь.

В поисках народных песен и преданий финский лекарь Элиас Леннрот совершил одиннадцать путешествий, с 1828 по 1841 год. Где пешком, где на лыжах, где на лодке он прошёл тысячи километров, побывал во всех деревнях Вяйнолы, побывал в Лапландии, в Петрозаводске, Эстонии. Неутомимый, влюблённый в людей рыцарь поэтического слова, он записал богатое народное наследие.

Лённрота нельзя представлять как-то однозначно. О его жизни написано много трудов, особенно в Финляндии. Первым сделал его жизнеописание Аугуст Алквист, это было в конце прошлого века. А на сегодня Лённротиана пополнилась не одной сотней книг и статей, многими фильмами, художественными полотнами. Но наиболее человечным он смотрится из его же путевых заметок, которые в год 150-летия «Калевалы» были переведены на русский язык. О Лённроте надо рассказывать отдельно, более обстоятельно, хотя первой ступенью рассказа о нём, прелюдией к пониманию этого человека является его уважительное, сердечное отношение к людям, с которыми ему довелось встретиться. После того, как я прочитал путевые заметки Луиса Спарре, которые отредактировал финский писатель Ёэл Лехтонен, для меня Лённрот стал более понятным. Луис Спарре, граф, художник по профессии, побывал в тех же деревнях, что и Лённрот, но далеко не везде удалось ему заглянуть в души людей, и в его заметках наряду с неподдельным восхищением встречаются всплески высокомерия, порой раздражения против людей, на которых он смотрит сверху. Не от всего виденного был в восторге и Лённрот, но он умел увидеть главное, самую суть.

В 1832 году он впервые начал знакомиться с эпическим наследием в Беломорской Карелии. Так в Финляндии до сих пор называют Карелию, расположенную к востоку от государственной границы. Такое название появилось в силу того, что и на территории Финляндии есть места, заселённые карелами и именуемые Карелией. Это было его третье путешествие, во время которого он посетил деревни Колвасъярви, Реболы, Каскиниеми, Руоккола, Мийноа, Аконлакши, где, как говорили ему, любят песни и умеют их исполнять. Но поскольку Лённрот был связан своей работой лекаря, то в тот раз он не дошёл до желаемого места, вынужден был вернуться, времени на посещение «песенных» деревень у него уже не было. И только четвёртое, а потом пятое путешествия были особенно богатыми по собранному материалу, поистине золотыми. Да, Латваярви, Кивиярви, Вокнаволок, Чена, Ухта, Аконлакши оказались деревнями, где помнят Вяйнямёйнена и его песни, где люди ценят поэзию.

СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. КАКИМ ОНО БЫЛО?

После войн особенно веришь в тишину. Мне было семь лет, когда мы, остатки нашей семьи, уже без отца и без матери, вернулись в сорок пятом на берега Куйтто. Я с какой-то растерянностью ощущал возврат к простым человеческим радостям и увидел их только потому, что вокруг стояла необычная, совершенно забытая мною тишина, тишина моей родины. Я ещё не мог осознать, что меня радует и тревожит накат волны, я радовался солнцу и возможности кидать в воду камешки. Кидать их сколько угодно. Но и это колдовское наслаждение я понял не тогда, а много позже, на берегу этого же озера. Я мучительно думал, что всё это когда-то уже было: и накат зыби, и солнце, и золотой песок чистого берега. И то ли это было в детстве, то ли во мне ожила беспокойная память предков, которые тоже временами жаждали вот такой тишины. Особенно после войн, которых на севере Карелии было не так уж мало. Передо мной карта Северной Карелии, на которой отмечены военные походы в 1570 – 1617 годах. Пунктиры и линии довольно грустно перечёркивают Карелию до Белого моря, идут в Лапландию. На реке Кемь и Чиркка-Кемь они свились в густой жгут. Отсюда, через Юшкозеро, начинались многие походы, целью которых было захватить, поработить, ограбить. Здесь, в глухих лесах, кровью разрешались межгосударственные распри. Эта карта – приложение к книге финского историка Киркинена «Карелия как поле сражения». В послесловии к книге он даёт одно любопытное объяснение тому, почему руны, вошедшие в эпос «Калевала», сохранились именно здесь, в деревнях Вяйнолы. По Киркинену, произошло так потому, что эти деревни реже других подвергались грабежам и набегам шведов. В этом, несомненно, есть своя правда. Я смотрю на карту и убеждаюсь, что как с севера, так и с юга шведам приходилось обходить деревни Вяйнолы. От укрепления, расположенного в районе Костомукши и Рийнуоярви они круто пошли на север. Такой манёвр мог быть вынужденным. Получив отпор от стен вышеупомянутого укрепления, они решили не вступать в более затяжные сражения, так как кроме людских потерь эта победа им не давала ничего. К тому же, на пути к Вокнаволоку и Ухте вставали естественные преграды: река Ливо, потом заливы озера Куйтто. Со стороны Юшкозсра они не шли на Ухту, вероятно, потому, что из Юшкозера они начинали водный путь по реке на Кемь на Соловки, и едва ли было разумно преодолевать по бездорожью и незаселённым лесам полтораста километров ради того, чтобы, разорив Ухту, добыть в ней от силы недельный запас провианта. Ничего другого захват этой деревни не сулил.

Если смотреть под таким углом зрения, то историк прав. К этому можно добавить, что в разоренной шведами деревне Реболы Лённрот практически не записал ничего. По сведениям старых записей, в 1580 году, после разгромов, в Реболах не осталось ни одной семьи, и чтобы земля не пустовала, с юга Карелии сюда переселили восемь семей. Пришлые люди, конечно, не успели так глубоко пустить корни, чтобы породниться с культурой деревень, отстоящих на 100-200 километров. На то, чтобы построить дом, распахать поле, обзавестись более или менее прочным хозяйством, наверняка уходила жизнь одного поколения. Но это по меркам мирного времени, а Реболы лежали на перепутье шведских походов и партизанских рейдов мести, которые совершали местные жители. И с этой стороны версия Киркинена подтверждается фактами.

У разорённых и ограбленных людей, живущих в страхе перед новыми несчастьями, песни не поются. Но говоря о рунопевцах, о народном творчестве, мы имеем дело с поэзией, и поэтому, может, имеет смысл попытаться вторгнуться в эту тему тоже с позиций поэзии. Это я попытаюсь сделать несколько позже, а пока что о свалившемся на нашу землю великом лихолетье. Да, Северная Карелия была ареной разрешения межгосударственных распрей. Швеция хотела присоединить её к владениям короны, а русские и карелы отстаивали свои земли от захватчиков. Самые тяжёлые разорения эта земля претерпела в так называемое время великого зла, в 1570-1595 годы. Деревни страдали от постоянных набегов, люди селились в глуши, чтобы быть в стороне от военных дорог и избежать разорения. Когда становилось невмоготу, они объединялись в отряды, вооружались и шли мстить шведским захватчикам. Те, в свою очередь, снова шли походом на Карелию, чтобы подавить непокорные села. Местом такого возмездия, вероятно, стала и Костомукша.

До нас дошли рассказы прадедов, что в один из летних дней, когда взрослое население находилось в церкви на молебне, шведские каратели неожиданно вошли в деревню, заперли церковь и подожгли её. Молодёжь в это время находилась по другую сторону пролива на игрищах. Увидев эту трагедию, они не пожелали идти на поругание победителям и утопились в озере. Другой рассказ, дошедший с таких же давних времён, повествует о том, что местные жители утопили захватчиков в озере, которое потом назвали Койранлампи, то есть Собачье озеро. Так совершилось возмездие, а слово «костамус» на карельском и финском языках означает месть, возмездие, расплата. На месте сожжённой церкви и гибели жителей деревни оставшиеся в живых поставили каменный крест, а вокруг него стало разрастаться деревенское кладбище. Побывавшие здесь в 1890 и 1892 годах исследователи Инха и Карьялайнен, а потом Луис Спарре с Викстремом застали густой могучий ельник, как гора, возвышавшийся над окружающими лесами. Грубо отёсанный каменный крест к тому времени почти совсем ушёл в землю, но это был единственный свидетель тех времён, когда здесь было пожарище. Уже тогда, к концу прошлого столетия, когда Инха и Спарре сделали здесь свои записи, великой трагедии было полтора-два столетия. Значит, свершилась она где-то в 1600-х годах, а то и раньше.

В наши дни креста уже не видно, вместе с тайной отшумевших здесь событий он навсегда погрузился в землю.

После семи походов, в июне 1837 года, Лённрот пришёл в Кивиярви, посетил Пахкомиснваару, Чену и Вокнаволок, а оттуда в ночь вышел в путь на Костомукшу, до которой было сорок верст. На середине пути ему встретилась рыбацкая избушка, но Лённрот побоялся остаться в ней на ночь, опасаясь грабителей. Он пошёл дальше, но усталость брала своё. Он наломал веток постелил их, чтобы устроиться на отдых. Но комары не дали ему уснуть. Лённрот не курил, и только чтобы спастись от комаров, разжёг трубку, но и этот дым не в состоянии был отогнать их. Ничего не оставалось, как идти дальше, до Костомукши. Здесь он записал около двух тысяч строк, и довольно значительные куски из собранных здесь песен вошли во второе издание «Калевалы». Об этом 3 октября 1983 года на советско-финском симпозиуме в Костомукше, посвященном предстоящему 150-летию «Калевалы» доложил крупнейший финский исследователь эпоса профессор Вяйно Кауконен.

В пятидесятые годы мальчишкой я работал в этих местах в лесоустроительной экспедиции. В нашей партии был уроженец Костомукши, 65-летний Пекка Пекшуев. Он-то и рассказал мне одну любопытную историю, являющуюся продолжением этой. На месте ночёвки Лённрот забыл трубку и хватился её только в Костомукше. Хозяин дома, в котором он остановился, успокоил его: мой сын сбегает, принесёт трубку. Лённрот засомневался, как же мальчишка найдёт место ночлега. Найдёт, заверил хозяин. Мальчишка и в самом деле нашёл место ночлега и трубку на берегу небольшого ручья, который с тех пор именуется Тохтуриноя, то есть ручей доктора. И этим мальчишкой был кто-то из предков деда Пекки.

Есть и другие легенды, рассказывающие о шведском нашествии, о борьбе местного населения с захватчиками. До сих пор живёт память об отважных предводителях отрядов возмездия Ворна и Рокаччу – крестьян из близлежащих мест. На озере Кивиярви есть мыс, на котором давным-давно была маленькая деревенька, Ворнанниеми. А Рокаччу был родом из Тикши.

Ворна был смелым и хитрым воином. Он отлично знал окрестные леса и нападал на шведов в самых неожиданных местах и в самое неудобное для них время. Уходил он так же стремительно и бесследно. Однажды на пути шведского отряда он устроил ловушку. На болоте, окружённом непроходимой трясиной, стоял красивый, высокий остров. На нём Ворна за ночь построил деревню-мираж. Он поставил на подпорках рубленные из сухостоя макеты фасадов домов. Посмотреть с берега – стоит на острове деревня – дома, амбары, а из вытяжек (тогда избы топились по-чёрному) идёт дым. Увидели это шведы и решили поживиться. Болото было топкое, и они начали стелить бревна и жерди, и когда весь отряд втянулся в топи, то с острова, из-за болотных кочек, отовсюду в захватчиков полетели пули и стрелы.

Есть много других рассказов о дерзости и отваге народных ополченцев, в детстве мне довелось услышать песню про Ворну. Наши мирные предки, мечтавшие о покое, умели защищаться.

В годы Великой Отечественной войны наши земляки вновь доказали это, заплатив за свободу дорогой ценой. В Калевальском районе и во всей окpyге нет ни одной семьи, в которой бы война не унесла кого-нибудь.

В своих путевых заметках Элиас Лённрот дважды упоминает о войнах на территории Северной Карелии, захвативших именно рунопевческие деревни. В Ухте ему рассказали о Суконной войне, или как её здесь именовали – разбойничьей, во время которой была сожжена целая деревня. Пришедшие из-за кордона захватчики творили ужасные дела. Лённроту рассказывали о младенцах, убитых в колыбели, зверски замученных деревенских жителях, насилии и разбое.

Лённрот пишет, что он и раньше слышал об этой войне, но только от жителей Финляндии, и представлял всё это с их точки зрения. Здесь он услышал столько жутких вещей и заметил, что об этой войне надо бы написать отдельно. В путевых заметках он пишет, что встретил на пути просеки и гати на болотах, оставленные после войны 1788 года. Год, когда произошла Суконная война, в записях не указывается, и поначалу думается, что упоминание это относится к ней. Во время Суконной войны Ухта была сожжена полностью. На месте пожарища ещё долго не селились люди. Одни, оставшиеся в живых, нашли для поселений труднодоступные острова, затерявшиеся в лабиринте заливов и мысов, другие ушли подальше в леса, чтобы спрятаться от недоброго глаза и вновь обрести желанную тишину.

Так когда же произошла война с таким необычным названием, о ней ли упоминает позднее Лённрот? Этот вопрос я задал гостившему в Костомукше работнику одного из музеев Финляндии.

– Лённруут не был историком, – ответил он, – и, понятно, мог напутать.

Именно так – Лённруут – на шведский манер, часто произносят в Финляндии имя Лённрота. Мой собеседник обещал подобрать мне материал о Суконной войне и сдержал своё слово. Вскоре я получил ксерокопии страниц книги А. Вартиайнена «История города Каяни», посвященные тем давним событиям.

Суконная война, по утверждению автора книги, была в 1711 году, хотя некоторые историки отодвигают дату её начала на один год. Вспыхнула она потому, что глава города Каяни (в финском источнике эта должность указывается – «вискаали») конфисковал 4300 локтей сукна у архангельских купцов Хилиппя Симонпойка, Теппана Тийвонайнена, Ийвана Перттунена и Яакко Ремшу. Фамилии и имена купцов самые настоящие карельские, такие как Ремшу и Перттунен вне всяких сомнении идут из Вокнаволока, Латваярви или близлежащих к ним деревень. Архангельскими же они именуются потому, что Карелия была поделена на две губернии, и северная часть относилась к Архангельской. Граница раздела проходила чуть южнее Ребол. Автор не указывает причины конфискации, но Лённрот в путевых заметках упоминает, что архангельским купцам разрешалось торговать в Финляндии только теми товарами, которые производились на территории Беломорской Карелии, в противном случае товары могли быть конфискованы. Именно это и произошло в тот злополучный год в Каяни.

В ответ на такие действия вискаали сотая русских стрельцов и карелы двинулись на Каяни и прилегающие к нему местности. К ним примкнули финские крестьяне, ненавидевшие жестокого и бесчеловечного пограничного капитана Симо Хуртта, что в переводе означает «собака». Автор приводит стоимость убытков в медных талерах и, судя но всему, эта сумма не так уж велика, если сравнить с более поздними воинами. Нет упоминания и о том, был ли предпринят ответный поход и каковы были его результаты. До Суконной войны, пишет Лённрот, соседи жили в добром согласии, а война надолго поселила между ними рознь.

Автор, писавший книгу через сто лет после посещения Лённротом Ухты, конечно же, был знаком с его дневниковыми записями о том, что в этой войне финны сожгли Ухту, но упоминания об этом у него нет.

И снова напомню, Лённрот пишет, что в 1834 году здесь было уже 80 домов, и Ухта делилась на четыре части: Иссаккала, Мийткала, Ликопя, Лампинпохья, и располагались они на тех же местах, что и сейчас. Любопытно отметить, что в 1892 году в Ухте было две церкви, волостное управление со штатом чиновников, 18 полицейских и 180 домов. Сама Ухта при Лённроте делилась по реке с тем же названием – Ухта – на два прихода – Панозерский и Вокнаволокский.

В наши дни Ухта переименована в Калевалу.

 

ЗЕМЛЯ ВЯЙНОЛЫ

Самое полное описание жизни, быта, культуры людей Вяннолы донесли до нас путевые заметки и дневники Лённрота. Край Калевалы предстаёт перед нами радостным и солнечным, а в отношениях между людьми сохранилась первозданная, не омраченная враждой доверчивость. В конце августа 1832 года, но время своего третьего путешествия, он посетил первые на своем пути карельские деревни: Колвасъярви и Реболы, отстоящие одна от другой на пятнадцать верст. По опыту прежних своих походов, совершённых по Финляндии, Лённрот не без оснований опасался недобрых людей на своем пути. Но старый Хуотари успокоил его: «У нас в лесах ходить в десять раз безопаснее, чем в Финляндии. Ни один волосок с головы не тронут, нет таких людей у нас, куда бы ни пошёл». Это вызвало у собирателя рун улыбку, но в дальнейшем он сам признал, что в этих краях люди не опасаются воровства и грабежей. «В некотором отношении, – пишет Лённрот, – мне больше по душе нравы и обычаи здешних людей, нежели те, что мы видим у своего народа. Чистотой они дорожат и поддерживают её тщательнее, чем во многих местностях у нас. У них едва ли найдётся такой захудалый дом, где полы не были бы чисто вымыты». Он неоднократно отмечает приветливость и гостеприимство карелов.

В Реболах его встретил местный зажиточный крестьянин Терхойнен. Он внимательно проверил паспорт Лённрота, выяснил причину неточностей, допущенных при заполнении документа, предложил пообедать у него.

Все записи Лённрота состоят из описания самых будничных, обычных вещей, в них нет восторгов и восхвалений, они удивительным образом передают общий настрой, фон, с помощью которого тот прошлый мир воспринимается в целом точно так же, как мы воспринимаем свое детство всего лишь через несколько штрихов, создающих общую гамму радости. Именно потому что увиденное он доносит до нас реальными, непереиначенными деталями, в нашем воображении создастся правдивая картина.

Когда читаешь его заметки, сделанные в Латваярви, Чепе, Вокнаволоке, Войнице, Аконлакши, где он собрал наиболее ценную часть материала, то видишь, что эти деревни совершенно не похожи на Ухту, Юшкозеро, которым также отведена в дневниках немалая часть. А деревни, расположенные за Ухтой, оставляют в воображении скучный, серый след. Там религия успела довольно основательно обеднить духовный мир людей.

«Когда заходишь в дом к финскому крестьянину, – пишет Лённрот, то на приветствие тот заученно отвечает: «Да поможет бог», но дальше этого разговор не вяжется. Хозяин усердно скребёт пятернёй за ухом, откуда крестьянин издавна привык извлекать мысли и слова для разговора. Карелы же, – пишет он, – куда проворнее. Ответив на приветствие, они тут же задают множество вопросов и не спотыкаются в мыслях над обдумыванием каждого слова». У карелов, по мнению Лённрота, развита способность к торговле, которую они позаимствовали у русских, и поэтому ежегодно около тысячи коробейников с наступлением зимы устремляются в Финляндию торговать товарами вразнос. Примерно половина – это жители Вокнаволока, остальные же из Ребол, Ухты, Юшкозера и других деревень.

Лённрот отмечает, что рыбы здесь запасают значительно больше, чем в Финляндии, и обусловлено это тем, что в этих краях нет бродяг, вольной лесной братии, которая стала бичом Финляндии. И живут здесь зажиточее, отчасти потому, что зерно используют по назначению, на пользу живота своего, а не перегоняют в одуряющее голову зелье.

Традиции трезвости тогда еще не были поколеблены веянием цивилизации. Первое применение спиртному было в качестве лекарства. Именно тогда зародилась пословица, что есть только три лекарства: «вийна, терва я сауна», то есть вино, смола и баня, и уж если они не помогут, то человек не жилец на этом свете. Эта истина определяла главное назначение вина. Тем, кто забывал об этом, старики серьёзно напоминали, что «на земле надо жить по-земному, или с земли долой».Это назидание действовало убедительно. Но удивительны метаморфозы времени. Едва ли кто сможет теперь установить год, когда леса Вяйнолы огласил первый пьяный рев: «А кто в доме хозяин!» Но уже через сто лет истина, стоявшая на страже трезвости, встала на защиту пьянства. Оно приобрело статуе земных обычаев. «На земле по-земному».

К табаку тогда гоже относились довольно неприязненно. Привычка к курению еще также не дошла до этих деревень, и если кто-либо из приезжих с разрешения хозяина закуривал в доме, то женщины выходили из комнаты.

Не властвовал здесь над людьми и дух наживы, хотя были тут и свои купцы. В Энонсуу жил купец Митрофанов. Местные жители его звали Митрей и поэтому в литературе, да и в быту, он иногда упоминается как Дмитриев, у Лённрота он тоже Митрей. Его недвижимость оценивалась в 60-100 тысяч рублей. Были купцы и в торговом центре –  Вокнаволоке, но жажда наживы так и не укрепилась среди людей. Лённрот пишет, что с него за постой и питание денег не брали, хотя за перевоз и исполнение песен от платы не отказывались. Еще и теперь, в наши дни, в этих деревнях брать деньги за рыбу или дичь считается неприличным и унизительным. Мотивируют это тем, что добыта она не за деньги, а бесплатно, так какой же может быть разговор о цене. Издавна повелось, что никто не ловил рыбы больше, чем он мог съесть. Родилось ли это правило от необходимости беречь естественные ресурсы или же в силу других социальных причин, но, как это видно из эпоса «Калевала», ко всему, созданному природой, люди относились бережно и уважительно.

Жизнь в лесах, пересечённых лабиринтом рек и озёр, требовала от человека много качеств. Издавна считается само собой разумеющимся, что местный житель должен ориентироваться в лесу, как в своём доме. Урбанизация внесла, конечно, в это свойство людей существенные коррективы, но для тех, кто вырос в деревне и провел свое детство в лесах, вопрос «ориентируешься ли ты в лесу?» является совершенно неожиданным, так же, как для коренного петрозаводчанина вопрос «не заблудишься ли ты в Петрозаводске?» показался бы нелепым. Такими же естественными были и способы передвижения по воде - на вёслах и под парусом, зимой на лыжах. Вплоть до военных лет существовал зимний способ передвижения на буере, то есть на санях с широкими полозьями под парусом.

Оленеводство появилось не во всех деревнях и только где-то к середине или концу XIXвека. По крайней мере, при Лённроте оленеводством здесь не занимались. В Охте, в 30-х годах XIXвека, жило несколько саамских семей, их называли тогда лапландцами (лаппалайсет). Но их древним ремеслом - оленеводством - карелы ещё не успели овладеть.

Из столь же дремучей давности, как появление первых лодок, дошли до нас и своеобразные виды состязаний в рабочем мастерстве. На самых опасных порогах были свои проводники, которых знали вес, чей путь пролегал по этим рекам. Молва о них шла далеко, и если кому надо было безопасно провезти свой груз, то на таких опасных участках обращались к помощи именно этих людей. Мне довелось проводить по порогам лодки экспедиции и провозить продукты для отдалённых партий, но я сомневаюсь, чтобы сейчас мне это удалось столь же успешно, как в ранней юности. Профессия эта нелегкая. Надо за десятые доли секунды по состоянию стремительной воды опреде­лить, куда направить лодку. Причём само понятие «направить» здесь исходит из иных правил. Направлять движущуюся за счёт вёсел или паруса лодку – это два различных понятия, а когда лодку несёт дикая, необузданная вода и ты в том потоке только щепка, то управлять лодкой нужно особым способом. Отсвет воды на перекате, рисунок поверхности, шум потока – всё это важно. И я всем телом помню, что руководствовался в отведенные для принятия решения десятые доли секунды еще каким-то чутьём. Главное, помню, – доверял воде. Сначала я прошел по берегу порога туда и обратно, стараясь запомнить все перекаты, глубокие быстрины, по отсвету натянутых, как натруженные мускулы, водяных струй угадать глубину, и только потом рискнул. Мне тогда показалось, что вода сама, без моей помощи вынесла меня на безопасный фарватер. Перевернулся всего один раз и не по своей вине. Лодку течением придавило к камню, его крутой подводной части, и мы – шестеро мужиков – ничего не могли сделать, чтобы оторвать сё. Стремительное течение многотонной тяжестью придавило лодку к камню так сильно, что сделать что-либо было невозможно. Через полчаса она переломилась пополам, и река выбросила её куски в излучину. На мужиков это подействовало сильно, и в первые мои рейсы с продуктами они выходили встречать меня в низовья этого порога, но потом это искусство было низложено до уровня ремесла, и среди моих товарищей утратился к нему всякий интерес. Сам же я любил эту работу за те короткие мгновенья, когда удавалось избежать окружённых ревущей пеной каменных клыков и ощутить восторг победы. Но риск, завершающийся победой постоянно, тоже опасная штука. Удачно уходя от сокрушающей свирепости водопадов, забываешь, что можно порезаться и об осоку. Через обычные же пороги каждый проводил свою лодку сам, не прибегая к помощи других.

Когда в XIXвеке зародилась лесная промышленность, то в лесах появилось новое, не известное доселе отчаянное племя лесорубов и сплавщиков «туккияткя». Счёт заготовленному лесу с тех времён и до самого конца 20-х годов прошлого столетия вёлся не на кубометры, а на количество брёвен. Десятники требовали, чтобы комель и вершина разделанного ствола лежали рядом. Орудиями труда были топор и позднее – лучковая пила, в шутку именуемая «яткян виулу», то есть скрипка бродяги. Среди бесшабашного и удалого племени сплавщиков родилось много видов состязания на ловкость. Соревновались, кто на одном бревне переплывёт реку, кто на бревне спустится по порогу. Начинающего сплавщика аттестовали на первую ступень мастерства так: парень становился на бревно, находящееся на плаву, макал в воду крючок багра и поднимал вверх его так, что ручка упиралась в подбородок. Бревно, на котором стоял сплавщик, плыло по течению, но он должен был, удерживая равновесие, дождаться, пока капля от крючка по древку не добежит до подбородка. Как только капля касалась губ, он должен был крикнуть: «напился» и грести багром к берегу. Тот, кто проплывал порог на одном бревне, считался уже мастером. Это было вызвано не ухарством, а самой лютой необходимостью. Когда на реке разбирали залом – образовавшуюся из брёвен пробку, – то выжить суждено было лишь в том случае, если ты сумеешь удержаться на плывущем бревне. Были случаи, когда человека, упавшего в воду, сдавливало между брёвен или прижимало лавиной леса ко дну.

Слава к первому директору Ухтинского леспромхоза Юусо Матеро пришла не потому, что он был одним из руководителей «шпигового» бунта в Финляндии и первым красным директором, а потому, что вся удалая лесная вольница знала, что Юусо на одном бревне проплывал порог Кинтисмя - один из самых сложных на реке Кемь. И именно поэтому он был признан сразу же как свой директор.

Иногда совершенно неоправданно дикие проявления человеческого нрава пытаются объяснить тем, будто он из леса. Это выдумка тех, кого лес пугает своей неизвестностью. Лес же по своей природе - очень добрый. Когда Лённрот с проводником шёл из Чены в Поньгагубу, то на пути они встретили крест. Такие кресты, пишет Лённрот, в Финляндии устанавливались по дорогам на тех местах, где было совершено злодейство. Когда он сказал об этом проводнику, тот обиделся: «Как ты мог подумать о нас такое. Мы живём, как птицы в лесу». На этом месте был похоронен человек, которого при валке леса придавило насмерть деревом, а о злодеяниях в тех краях не вели даже разговора. Лес не сделал людей дикими, угрюмыми, а наоборот, вселил в них поэзию и уважение к природе.

Есть в жизни людей Вяйнолы ещё одна характерная особенность, рождённая средой обитания и постоянной необходимостью бороться за то, чтобы выжить. Это стремление в трудном деле объединиться и постоянно помогать друг другу. Мне рассказывали, что в нашей деревне еще до революции был коллективный неводу жителей нашего берега. Приобретён и налажен он был общими усилиями, на паях, и заботились о нём так же, как и ловили рыбу – сообща. Не у всех жителей берега нашлись средства, чтобы внести свою долю, но они старались возместить это своим трудом.

Осенью, в октябре, начинался лов ряпушки. На заранее подготовленных тонях начинали лов рыбы. Каждый при этом выполнял посильную работу, и рыбу делили по количеству едоков, а не работников. Это было разумно и справедливо. Если делить но количеству работников, то крепкие дома получат больше рыбы, возможно, даже излишки, которые весной выбросят на помойку, куда же ещё девать? А в домах, где нет кормильца и одни дети, в это время будут голодать. Нет, природа равна ко всем, все мы её дети, и обеднять кого-либо считалось просто несправедливым. Даже в наши дни в деревнях Вяйнолы никто тебе за деньги рыбу не продаст, если она есть, то бери так. Помню, в Калевале приезжему зубному врачу предложили: бери рыбу. Был как раз нерест плотвы, и в это время ее ловят мешками. «Почём?» – спросил врач. «А мы не торгуем рыбой, так бери». «Сколько можно взять?» – удивился врач. «Хоть мешок». Он и взял мешок, для вяления, а потом мне с сознанием ловко проведённой сделки рассказывал, какой глупый попался мужик, рыбу за так отдал. Что, мол, с него возьмёшь. Ну, что сказать такому человеку? Если он всего-навсего зубной врач и не больше.

Этот обычай делить рыбу по едокам наши предки увезли и на новые поселения. Когда в двадцатые годы на Мурман собирали народ на лесозаготовки, туда уехала замуж и моя тётя, Анна Григорьевна. Поселились они на Оленьем острове, маленькой деревней, домов в десять. Сейчас этой деревни уже нет. Так вот там, верные традициям своей родины, они делили по едокам всё, что удавалось добыть в озере и в лесу.

Работа сообща была обусловлена условиями жизни. Для того чтобы обработать землю, засеять её и получить урожай, надо было спилить на месте будущего поля лес, выкорчевать пни, сжечь все остатки. Вести пожогу в одиночку, конечно, было бы невозможно, и для этой работы объединялись семьями, дворами, а то и всей деревней. Осушение болот, которые были конденсаторами холода и притягивали к полям заморозки, губившие урожаи, тоже требовало коллективного труда. Исторически так сложилось, что всякое большое дело селяне делали «миром», и потом, когда пришла коллективизация, объединение крестьянских дворов прошло спокойно и без всяких трений. О довоенных колхозах ветераны вспоминают с теплотой. Именно коллективный труд тогда дал возможность разработать большие площади полей и вырастить тысячные стада оленей.

Этот коллективизм испокон веку был добрым, и в самой сердцевине его всегда было стремление не оставить никого голодным или обделённым. Это был справедливый коллективизм, рождающий в человеке благодарные чувства по отношению к остальным. Ведь человек когда силён? Когда он знает, что ни в беде, ни в хвори, ни в старости он не будет забыт.

Забота о стариках и убогих считалась обязательной, она вошла в быт очень прочно, стала частицей общественного сознания, признаком высокой нравственности. Каждому человеку, достигшему духовной зрелости, было понятно, что общество, где не уважают стариков, лишено будущего. Где обделяют старых и немощных, живут по законам клыка, и каждый находящийся на склоне лет человек, будет со страхом думать о том, что его ждёт. В мире восторжествует жадность и злоба. Забота о стариках – это общепринятое правило, но не везде оно соблюдалось одинаково справедливо. Финский писатель Микко Эрянен в своей книге «И всё-таки они жили» пишет, что ещё в середине и второй половине прошлого века в Финляндии отношение к убогим было на редкость жестоким. Их держали в доме, пока там для них была посильная работа, а потом продавали в другую деревню, в дома, где они могли пригодиться в хозяйстве.

В наших деревнях тоже оставались нищие, калеки, разного рода странники. Их деревня содержала в домах по очереди, до наступления тепла, пока они снова не пускались в свой невесёлый путь. Так пеклись об убогих со стороны, а к своим старикам в семьях относились с великим почтением. Об этом пишет Элиас Лённрот в путевых заметках. Особенно ярко он описывает эпизод посещения им дома Архиппы Перттунена, где рунопевца чтили как патриарха. Да он и был патриарх. Его уважали, и к его мудрому слову прислушивались внимательно. Он был лучший рунопевец на всю округу и самый верный хранитель народной мудрости.

В 1892 году деревни Вяйнолы посетил художник Луис Спарре со своим спутником Викстремом. Когда они пришли в один из домов, их встретил седой, с белой пышной бородой старец в светлых одеждах. Он лежал на широкой кровати. При появлении гостей он приподнялся с ложа и величественным жестом, достойным княжеского обхождения, пригласил войти и сесть. С чувством собственного достоинства и с уважением к гостям он осведомился, издалека ли они держат путь и удачно ли добрались сюда. Узнав, что гости из Финляндии, он поинтересовался, властвует ли мир на их земле и не слышно ли приближающейся войны.

Когда в дом пришли хозяйки, он попросил их подать на стол всё самое лучшее, чтобы угостить путников и дать спокойствие и приют под крышей дома. По мнению Спарре, им был оказан приём, достойный князей, и природное умение держаться с таким величием его поразило. Заискивание и низкопоклонство не были свойственны людям нашего края. Им было непонятно, как унижение одного человека может приносить удовлетворение другому.

Своеобразен был и семейный уклад. Женщины здесь не были забитыми и пользовались равными с мужчиной правами. Хозяйка в Карелии определяла лицо дома. Когда говорили, что это хлебосольный дом, добрый дом, или сварливый, злой, или чистый и т. д. – то есть когда дому приписывали человеческие качества, то это целиком относилось к хозяйке. В части ведения домашних дел она была наделена полной властью, и когда в деревни Вяйнолы проник табак, то курить в доме без её разрешения не позволялось никому. На женщину ложилось множество забот, но во всех домашних делах было чёткое распределение, кому и что делать. Хозяйка никогда не бралась за топор или какие-то мужские дела. Содержать дом, лодку, сани, телегу и прочую утварь в исправности было делом чести мужчины. На праздниках деревень, о которых рассказ будет дальше, женщины показывали сделанные своими руками одежды, вязание, предлагали на суд собравшимся свою выпечку. А умение хозяина определялось по изготовленной им лодке, кессели (плетёный из бересты пестерь) и десятку других вещей повседневного обихода.

К детям в семьях было бережное отношение. На них не кричали и не били их, хотя от них требовали послушания и уважения к старшим. Ни в коем случае детей нельзя было пугать, а если из-за испуга ребёнок становился нервным, его отпаивали настоем кукушкиной ягоды – «кианмарья», которая растёт по берегам озёр. Требование не пугать детей обусловлено было целым рядом причин и прежде всего тем, что вся жизнь человека в наших местах проходила среди лесов, на порожистых реках и среди волн беспокойного Куйтто. Старшие остерегались рассказывать детям о надуманных страхах, а если ребёнок в лесу чего-нибудь пугался, то ему старались тут же показать и объяснить причину его страха, снять с обычных явлений ореол загадочности. Очень много времени уделялось тому, чтобы человек с раннего детства умел читать книгу лесов. Она очень многолика.

Уже в зрелом возрасте у меня были хорошие учителя, но было мало времени, и тем не менее, когда со мной в лесах оказывается несведущий человек, то он порой шарахается, услышав доводы следопыта: что за мистика? Хотя всё, о чём тот говорит, он читает по следам, голосам, запахам. Всю жизнь досадую, что мне не пришлось пройти отцовскую школу. Какое это должно быть богатство!

К лесному быту, крестьянскому труду детей приучали старательно и кропотливо. Какими мудрыми были наши педагоги! Детей приучали к труду с улыбкой. Когда пилили дрова, то от ровной части бревна отпиливали короткие чурочки, которые сын мог бы колоть маленьким топориком. Потом выпиливали из чурок для ребят стулья. Помню, как отец выстругивал из берёзового сучка оленей - очень просто и быстро. За пять минут в моем распоряжении было целое стадо. Для детей делали маленькие грабли. Они были одновременно и игрушечные, и настоящие. Настоящие в том смысле, что дети ими работали. Грабли были выполнены с такой любовью, что ребёнку не хотелось расставаться с ними.

И уж, конечно, дети сами постоянно что-нибудь мастерили. Я помню первую свою посудную полку, первую табуретку и первый сруб для коровника, который мы с братом поставили, когда мне было тринадцать лет, а ему шестнадцать. Топорища, грабли, косы, дрова, скамейки, мостки, настилы, вёсла и т. д. - всё это парень учился делать ещё в раннем отрочестве, и во время этих работ определялось, к чему подросток имеет большие способности. Хотелось бы в связи с этим сказать, что каждая из работ, начиная от изготовления берёзовых сапожных шпилек и до строительства мостов через реку, имела свои, веками установившиеся правила. Нельзя топорище делать из комлевой чурки, на шитьё лодки не годились две центральные доски, выпиленные из ели, береста не скучивалась белой стороной вовнутрь, срезалась с дерева она против солнца. Эти и другие условности или, скажем так, секреты ремесла были всегда чем-то обусловлены. Даже мытьё полов проходило в четыре этапа: полы намачивались, потом их тёрли крупным песком, потом смывали и выбирали воду, а потом вытирали досуха. Стоило вспомнить это, как на память пришел домашний запах мокрых после мытья некрашеных полов.

И так в любом деле был определён веками установившийся порядок, который познавали с детства.

Одним из проявлений коллективизма были праздники деревень, приуроченные к началу или окончанию каких-либо сельскохозяйственных работ. За пределами Вяйнолы они если и были, то забыты давно, у нас же они проводились до самого начала войны, а праздник на Лиэтосаари, который ежегодно проводится в Вокнаволоке и приурочен к началу сенокоса, из древности дошёл до наших дней. Он уже не имеет прежнего содержания, хотя сохранил прежние черты. Эти праздники говорят, что народ Вяйнолы был дружный, и проливают свет, а может, ещё больше сгущают тайны над происхождением рун «Калевалы».