отдых в Карелии
Туры Размещение Карелия Достопримечательности Фото Отзывы

Хариус

Во многих реках и озерах Карелии можно встретить хариуса, небольшую пресноводную рыбу. Хариус бывает двух видов — речной (средний вес достигает 300 г) и озерный (средний вес около 600 г). Хариуса отличает довольно яркая и нарядная окраска — спинка у него черно-зеленая, с многочисленными черными пятнышками, брюшко — серебристо-белое, высокий спинной плавник украшен четырехугольными пятнами, расположенными по рядам, прочие же плавники — грязно-оранжевого цвета.

Хариус непривередлив в еде и съедает практически все: от личинок насекомых и водяных клопов до случайно упавших в воду мелких грызунов (при условии, что это достаточно крупный хариус). Летом эти рыбы могут даже выпрыгивать из воды и подбирать упавших насекомых. Ест он и водяные улитки, в процессе поиска которых он нередко стукается о камни головой. За это на Онежском озере хариуса порой называли кузнецом.

Хариуса ловят на удочку или на мушку, причем рыба эта довольно привередлива: клев, который был отличным еще вчера, сегодня может совсем не заладиться. По пищевой ценности хариус приравнивается к сигам. Мясо его лучше засаливать сразу после поимки, поскольку оно быстро портится.

Хотите узнать больше о Карелии? К вашим услугам: словарь и набор интересных фактов и легенд.

Карелия

Ортье Степанов

Ортье Степанов (1920 - 1998) писатель родился в деревне Хайколя

Произведения: цикл романов "Родичи" (6 романов): «Будни Хаапалахти», "Яакко Сакку - человек из народа", "Жаркое лето", "Вдовы", "Прокон Максима", "Кукушка куковала к холодам"
 
Язык произведений: финский язык
 
Главная тема творчества: жизнь и судьбы карельского крестьянства
 
Награды: народный писатель Карелии, лауреат государственной премии Карелии им. Архипа Перттунена
 
Родичи
 
Книга первая
 
Будни Хаапалахти
 
 
Глава первая
 
 
1
 
Родовой хутор Хирсола стоял особняком: он как бы притаился на небольшом мыске, прикрытый высокими елями. Ничем приметным он не выделялся – был не богаче и не беднее других деревенских дворов. Правда, едоков в доме... ни много ни мало – шестнадцать человек. Четыре поколения большого рода жили под одной крышей! «Имя самой младшей из Хирсолы на голодный желудок и не выговоришь», – шутили односельчане. Ведь по традиции полагалось отдавать дань уважения старшим рода, поэтому-то к имени каждого и добавлялось столько дополнительных, что получался длинный-длинный перечень: Онттон-Петрин-Алексейн-Кайса, а означало это – Кайса, дочь Алексея, внучка Петри, правнучка Онтто.
В избе было тихо. Онтто, дюжий седобородый старик, прилег после обеда на лежанку, а когда хозяин Хирсолы отдыхал, в доме и шелохнуться не смели.
Скрипнула дверь. Старик приоткрыл глаза. Турвакко – так звали кошку – бесшумно шмыгнула под лавку, где стояла миска, выдолбленная из березового капа, – там было пусто. Турвакко потрогала лапкой донышко, будто хотела убедиться, что в плошке действительно ничего нет, жалобно мяукнула и уселась ждать. Потом она подошла к кровати, поднялась на задние лапки и еще раз мяукнула, словно спросила: «Куда это запропастилась хозяйка?»
Турвакко прожила в Хирсоле уже добрый десяток лет. Когда-то хозяйка нашла ее на мельнице и, пожалев, принесла в дом. Вскоре взъерошенный серый комочек превратился в большую красивую кошку с гладкой лоснящейся шерстью.
Так и не дождавшись молока, Турвакко прыгнула на теплый выступ печи и принялась умываться.
– Турвакко, иди сюда, – позвал ее Онтто. – Ты что ж это, а? Гостей намываешь? Или опять нам беды какой ждать? Ну, будет, будет тебе... Плохого-то у нас и так хватает. Вот и хозяйка наша... Оксение... померла...
Да, горестей в последнее время у них было достаточно.
Новый, 1923 год начался вроде бы по-доброму. Люди наконец-то отбросили в сторону оружие и взялись за плуг. Впервые после долгого перерыва крестьяне засеяли свои поля. Государство обеспечило их бесплатными семенами. К тому же многие из тех, кого бандиты во время войны угнали в Финляндию, вернулись оттуда на лошадях. А коль в хозяйстве есть лошадь, то и горе в полгоря. Недаром мужикам по воскресеньям не сиделось дома: все ходили возле своих полей да прикидывали, каков будет нынче урожай.
Но нежданно-негаданно нагрянула беда – заморозки начисто побили только что проклюнувшиеся зеленя́. Не помогли ни дымокуры вокруг полей, ни скорбные молитвы перед иконой.
А в Хирсолу за этой бедой пришли и другие. Под конец лета пропала телка – завязла в топком болоте. А вскоре Насто Хирсола вышла замуж за финна. «Будто своего, карельского парня не нашлось, с чужаком связалась, с иноверцем...» – сокрушался Онтто. Осенью, на покров, умерла Оксение, оставив Онтто одного доживать свой век.
Онтто был полновластным хозяином, ему подчинялись все. От Оксение он тоже требовал послушания. «Муж жене господин», – заявлял он, когда Оксение упрямилась и настаивала на своем. В деревне, правда, поговаривали, что баба у Онтто поумнее его самого и хитрости ей не занимать. Частенько, сам того не замечая, Онтто следовал советам жены. Да, власть-то была у Онтто, а дом держался заботами Оксение. Хозяйке Хирсолы ой как приходилось изворачиваться, чтобы прокормить такую ораву. Ведь на всю семью у них всего-то несколько клочков пахотной земли. «И как только Оксение концы с концами сводит?» – удивлялись односельчане.
Похоронив жену, внешне Онтто остался прежним: спокойным, немногословным – вроде бы и не тронула его смерть Оксение. Так, но крайней мере, казалось окружающим. Но на самом деле старик тяжело переживал свое одиночество. Порою он брал на руки Турвакко и подолгу разговаривал с ней – жаловался на свою судьбу.
Вот и теперь он, погладив кошку, принялся сетовать на заморозки – ведь впереди трудная, голодная зима.
Да... заморозки...
Правда, в Петрозаводске был создан специальный комитет, на помощь которого сильно надеялось карельское крестьянство. Комитет обратился в Москву, и оттуда в конце августа пришло сообщение, что продовольствие для пострадавших прибудет в Кемь. Так что мужикам надо отправляться за грузом.
Пока хаапалахтинцы добирались на лодках до Кеми и потом триста километров вверх по течению обратно, наступила уже глубокая осень. Привезли товар. Распределили. И вышло... всего-то по четыре килограмма муки на брата. Всего по четыре! И люди пока перебивались кто чем мог: рыбой, дичью, ягодами, грибами...
В Хирсоле, правда, было и мясо. Алексей, внук Онтто, однажды достал из тайника винтовку, которую по закону давно полагалось сдать властям, но парень рассудил по-своему: винтовка, дескать, куда надежней старенького дробовика, особенно если на медведя пойдешь. Вот эта самая винтовка теперь и выручала – свалил Алексей сохатого, добыл мяса.
Что ж, мясо-то оно, конечно, хорошо... Но все же заморозки не раз напоминали о себе в суровые зимние дни. Нет-нет да и вытащит Онтто свою трубку, посмотрит на нее и вздохнет тяжело, вспомнив, что набить-то ее нечем – холода начисто уничтожили нежные табачные ростки. Старые же запасы все до последнего горького корешка были давно выкурены. Даже деревянная ступа, в которой толкли табак, была измельчена и пущена в ход.
– Репы и той не уродилось. Ну и лето нынче, спаси господи... Помню, такая же напасть была, когда я еще мальчишкой бегал, – тихо рассказывал старик кошке, поглаживая ее по спине. – Охо-хо... как жить будем?
В избу вошла Елена, дочь Алексея, и села у окна. Сделав в толстом слое льда глазок, она стала смотреть на улицу.
– Отойди-ка, дай мне поглядеть, – сказал Онтто правнучке, спустившись с лежанки, и прильнул к холодному стеклу. На берегу озера ватага ребятишек каталась с горки, а дальше, на льду, черными точками темнели дорожные вешки. Убедившись, что на озере ничего интересного не видно, старик направился было снова к лежанке, но заметив, что Елена по-прежнему сидит на лавке, недовольно проворчал:
– Что, в доме уже все дела переделаны?
Елена молча села за прялку. Веретено быстро закрутилось, и из кудели полилась тонкая добротная нить. Девушке казалось, что этой нити не будет конца, что тянуться она будет бесконечно. Елену редко отпускали в деревню на «прялки-посиделки», и долгие зимние вечера она коротала за работой.
 
2
 
Метель бушевала несколько дней. Она замела, завьюжила все дороги. В лесу ни звериного, ни птичьего следа – кругом снег, снег, снег...
По белой целине на лыжах шел парень в тужурке без ворот пика и старой буденовке. Ее он получил за свои новенькие пьексы. Что пьексы! Ведь такой шапки у них в деревне не было ни у кого! Парень – это Мийккула Няттиев. Еще в начале лета, сразу же после опустошительных заморозков, он ушел из Хаапалахти на заработки. Земли у Няттиевых – с носовой платок. На ней они выращивали картошку да репу, хлеб же им всегда давали добрые люди. А вот в этот год прокормиться в деревне было трудно, и Мийккула подался в чужие края.
В Кеми ему удалось устроиться на запань Поповостровского лесозавода, а к осени он перебрался на станцию Поньгома, на распиловку чурок для паровозов. Здесь и дошли до него слухи, что в родных местах начались лесозаготовки и что там требуется рабочая сила.
И Мийккула сразу же двинулся в путь. Он решил сначала заглянуть на пару дней к матери, а уж потом устраиваться на работу.
Добрый десяток лет минул с тех пор, как Мийккула впервые отправился на заработки. Ему хорошо запомнился тот день.
...В избушке было еще темно. Мийккула – тогда еще маленький, худенький мальчонка – долго протирал острыми кулачками заспанные глаза, потом, укрыв потеплее сестренку, которая спала тут же, рядом с ним, на старой, вытертой шубе, заменявшей им постель, спустился с полатей. Матери дома уже не было. Она батрачила у Ийваны Панхилы и всегда уходила туда чуть свет.
Мийккула вытащил из печи чугунок с картошкой. Раздели картошку поровну, он тут же с жадностью съел свою долю. Посмотрел на оставшуюся и тяжело вздохнул – это сестренке… нельзя... Что ж, опять, видно, придется попытать счастья в деревне. Сейчас утро, а утром хозяйки всегда добрее, особенно те, которые только что испекли свежий, душистый хлеб. Мийккул натянул на ноги заштопанные шерстяные носки, надел материну кофту, на голову напялил большой картуз с поломанным козырьком.
В то утро Мийккула обошел почти всю деревню. Рубашка и животе вздулась – так много за пазухой было хлеба. Он, бережно придерживая рубаху, шагал домой. Солнце стояло уже высоко, с крыш падала звонкая капель – весна... И настроение у Мийккулы тоже было весеннее, бодрое – еще бы... вон как расщедрились сегодня хозяйки. Поравнявшись с домом Ийваны Панхилы, мальчик услышал вдруг сильный стук в окно, обернулся: кто-то махал ему рукой, звал в дом.
«Что я им сделал? – испуганно подумал Мийккула. Его еще никогда не приглашали в дом, а тут... Панхила... – Значит, что-то случилось...» – мальчик даже растерялся от неожиданности, снова взглянул на окно: да, его настойчиво звали в избу.
Хозяйство Ийваны Панхилы было самым богатым в деревне. Две лошади, полдесятка коров да почти четвертая часть всех пахотных угодий принадлежали Ийване. Хозяйство это еще ни pазу не делилось между сыновьями, оно всегда полностью переходило и наследство старшому.
Как и положено хозяину, Ийвана Панхила сидел на лавке, широко расставив ноги и горделиво выпятив грудь. Он потирал ладонями колени и с усмешкой говорил:
– Ты, Пааво, не смотри, что он неказист. О щенке ведь тоже по виду не судят. Я вот думаю, что Мийккула дело хорошо справит... Забирай его, покуда дают. Не пожалеешь, бойкий на ногу парнишка… А легкий, как щепка, на болоте не утонет... Хе-хе-хе!
Мийккула не знал, о чем разговор, но сразу смекнул: что-то недоброе замышляют. Ему вдруг захотелось убежать куда-нибудь и спрятаться... Но тут и избу пошла мать.
– Послушай-ка, Анни, Пааво Кантониеми хочет вот взять твоего парнишку в подпаски. Нечего ему попусту по деревне бегать. Да и мне трудно всех вас кормить... А Пааво человек добрый, накормит, напоит, да и уму-разуму научит. За такую доброту ему в ножки кланяться надо, – проговорил Ийвана Панхила.
И Анни согласилась. Обливаясь слезами, она наказывала сыну: «Слушайся да делай все, что велят, старайся. А я навещать тебя стану...»
Пааво Кантониеми слыл первым богачом во всей округе. Он держал даже свою лавку. А в коровнике у него стояло шестнадцать коров, о которых Мийккуле предстояло теперь заботиться. Он раздавал им сено, таскал дрова, помогал водовозам, рубил хвою для подстилки... По утрам хозяйка будила его рано – надо было топить в коровнике печь. Однажды, затопив печку, мальчик присел у огня и уснул. А в это время, как на грех, вырвался на улицу большой черный баран. Хозяйка, заметив беглеца, стала загонять его в хлев и наткнулась на спящего Мийккулу. Она чуть не остолбенела от злости, вцепилась ему в волосы и принялась кричать:
– Так-то ты работаешь, негодный мальчишка! Я тебе пока, покажу! Даром хлеб есть никому не позволю!
А когда наконец пришло лето и коров выпустили на пастбище, Мийккула подумал, что теперь-то ему станет легче. Но... Кантониеми взял в свое стадо всех деревенских коров с тем, чтобы их владельцы работали на его полях. И Мийккула стал подпаском у пастуха Вийты Ийкки, который пришел в деревню откуда-то из Финляндии.
Лето, помнится, выдалось дождливое, пасмурное, и Мийккула частенько дрожал от холода – старенькая хозяйская безрукавка и штаны из мешковины грели плохо. Безрадостное было время... Хорошо еще, Вийта Ийкка оказался человеком добрым, он жалел парнишку и не раз защищал его от разъяренной хозяйки.
Однажды от стада отбился теленок. Всю свою злость хозяйка обрушила на несчастных пастухов:
– Куда телку подевали, дармоеды проклятые? – шумела она. Потом подскочила к Мийккуле и давай его дубасить, истошно крича:
– Разыщи мне телушку, или я с тебя шкуру спущу!..
Крепко досталось бы парню, не заступись за него Ийкка.
– Оставь парнишку, а то... – сурово проговорил он, щелкнув длинным пастушьим кнутом.
Бесконечно долгими показались Мийккуле три года, проведенные у Пааво Кантониеми. Нередко подумывал он о том, как бы вернуться домой, в родную деревню. И вернулся бы... Но мать... жалко ее... Ей и без него трудно...
И вот однажды в доме Пааво заночевали мужики из дальних деревень. Они шагали на Мурман – там строили «чугунку» и можно было подзаработать. Мийккула решил податься с ними. Ему шел уже четырнадцатый год, а работы он не боялся. Не пугало его и то, что путь предстоял неблизкий, за сотни верст, без куска хлеба в котомке.
«Неужто не доберусь? Уж чего-чего, а картошки-то добрые люди всегда подадут, – думал Мийккула. – Все лучше, чем здесь оставаться».
Едва мужики двинулись в путь, погода испортилась – поднялась пурга. С трудом добрались они до Нуоттаваары – деревушки, от которой до Кеми – рукой подать. Продукты у мужиков давно уже кончились, но Мийккула не горевал: к голоду он привык, да и другие тоже были не барского рода... И все же решили попытать счастья в деревне.
– Да сами, родимые, не знаем, как до весны дотянуть, – жалостливо отвечали им одни. Другие же и на порог не пускали:
– Проваливайте отсюда! Ишь, ходят... голодранцы!..
И только в одном доме бородач хмуро буркнул:
– Подать не могу, а продать продам.
Мужики принялись выворачивать пустые карманы, кое-как наскребли несколько копеек.
– Поверь нам, хозяин, с первой же получки рассчитаемся, да еще с лихвой, – уговаривали бородача голодные мужики.
– Не-ет, люди добрые, так не пойдет, – отвечал им старик, поглаживая окладистую черную бороду. – Почем мне знать, вернете вы долг али нет. Может, вы и гроша ломаного не заработаете? Вот так-то, мужички. Какая ж мне от этого польза, одни убытки. А вот ежели оставите в залог двух человек, дам куль муки да воз сена...
Мужики призадумались. Стояли, почесывая лохматые головы. Оставаться, конечно, никому не хотелось – все спешили скорее попасть на заработки. Ведь недаром, наверно, говорили, что деньги на Мурмане лопатой гребут. В конце концов решено было оставить у хозяина самых молодых – Мийккулу и Мийтрея. Посулили мужики им денег да подарков разных. Ребята согласились.
А мужики, получив муку и сено, отправились в путь.
Едва обоз скрылся за лесом, бородач заявил парням:
– Запомните, лодырей в нашем доме не кормят! – И тут же с одним батраком отправил их в лес заготовлять на дрова сухостой.
Все произошло так быстро, что заложники не успели даже спросить, сколько же им платить будут.
– Да вы скажите спасибо, если накормят, – пояснил им потом батрак.
Ребята старательно трудились весь день. Добро еще, что пилу им хозяин острую дал. И все же вечером бородач был недоволен:
– За такие узкие поленницы вас и кормить-то не стоило бы, – ворчал он перед ужином.
Поев картошки да рыбы с душком, парни полуголодные забрались на печку. После работы в лесу тепло разморило их, они сразу же уснули. Но спали плохо – не давали покоя клопы.
– Послушай, Мийтрей. Надо бежать отсюда, – утром шепнул Мийккула другу. – Здесь, кроме работы да клопов, ничего нам с тобой не видать... У Пааво Кантониеми и то рай был...
– Да куда бежать-то? Как? Хозяин и лыжи-то наши в сарай запер. Не видел разве? Мы и версты не пройдем, как он запряжет коня и нагонит нас. А тогда еще хуже будет...
Целых два месяца пришлось париям батрачить у бородача. Не проходило дня, чтобы не помышляли они о побеге. Мийтрей боялся, а Мийккула не решался бежать один.
Но вот настал наконец счастливый день. В деревню пришел посланец от мужиков и заплатил старику долг. Ребята были свободны.
...Мийккула уже изрядно устал. Можно бы заночевать в Нуоттавааре, но он обошел стороной эту деревушку. Уж больно мрачные воспоминания оставила она о себе. Парень решил идти дальше и переночевать в волостном центре.
 
3
 
Густая тьма уже окутала землю. А Мийккула все шагал и шагал. Время от времени он останавливался, пристально вглядывался в темноту, вслушивался в ночную тишину. Отдохнув, трогался в путь.
Наконец он обогнул Пирунсаари – Чертов остров, казавшийся в темноте уснувшим зверем. Мийккула сошел с санного пути, помеченного молодыми елочками, и побрел напрямик к родному берегу.
От людей Мийккула слышал, что мать его перебралась из полуразвалившейся лачуги в маленькую боковушку в доме Ийваны Панхилы, бежавшего за границу. Вот и их баня. Мийккула снял лыжи и прислонил их к стене.
Дом Ийваны важно стоял на пригорке, и парень подходил к нему с опаской: «А вдруг хозяин вернулся?..»
Во время гражданской войны Ийвана Панхила снискал себе в родных краях дурную славу: он покровительствовал белым, по его доносу был убит учитель, а сам он, Ийвана, участвовал в расправе над милиционером Тарасовым в Юшкозере. А потом сбежал в Финляндию.
В нерешительности Мийккула остановился. «Может, зайти сначала к Вейкко? Как-никак он секретарь комсомольской ячейки. Да, сначала к нему». И Мийккула направился к дому Каллиевых.
Вейкко сидел у огня и чинил драные пьексы, мать его хлопотала по хозяйству.
– Здравствуй, здравствуй! Проходи да присаживайся, коли время есть, – ответил на приветствие гостя Вейкко, продолжая заниматься своим делом.
Придвинув скамеечку поближе к печке, Мийккула сел и протянул к огню озябшие руки.
Вейкко неторопливо расспрашивал его:
– Откуда путь держишь? Когда и с кем пришел?
Заметив за спиной гостя кошель, Вейкко удивился:
– Так ты еще и дома не был? А сестра твоя только что ушла от нас. Наверно, в баню Максимы Прокко направилась – там вечеринку устраивают... Ну, что нового?
– Недобрые вести я принес... Ленин умер.
Шило выскользнуло из рук, и сапог глухо ударился о половицу. Вейкко уставился на друга, не веря его словам.
– Убили?.. – прошептала мать Вейкко.
– Нет... Умер.
Мийккула толком и сам ничего не знал. В уездном комитете комсомола ему сказали, что Ленин умер, и просили передать Вейкко, чтобы тот организовал в деревне Хаапалахти траурный митинг.
– Митинг, значит?.. А о чем там надо говорить? – не поднимая головы, спросил Вейкко скорей у самого себя, чем у Мийккулы.
– В комитете еще посоветовали, что хорошо бы людям о жизни и работе Ильича рассказать.
– О работе?.. О какой работе? Ведь он же был вождем...
В понимании Вейкко работой был только физический труд. Пахать, косить, рыбачить, валить лес – вот это работа. Дед Вейкко, например, всех, кто не пахал и не сеял, иначе как бездельниками и не называл.
Понятное дело, Вейкко так не считал, но все же ему казалось, что кое в чем дед был прав. Ленин, конечно, – совсем другое. Ленин руководил революцией, писал книги. Он радел за народ, а значит, и за них, хаапалахтинцев. Но как ему, Вейкко, рассказать об этом односельчанам? Он брал работы Ленина у учительницы Катри Каява, просиживал над ними целые вечера, но многого не понимал. Как-то он сказал об этом учительнице, та коротко ответила: «Знаний у тебя маловато». Да откуда им взяться, знаниям-то? Ведь Вейкко ходил в школу всего одну зиму да немного занимался в кружке ликбеза – вот и все ученье.
Друзья долго сидели молча. Хозяйка, накинув платок, побежала к соседке.
– Надо попросить учительницу выступить с речью, – нарушив тягостную тишину, сказал наконец Вейкко. – Она ученая, знает, что и как говорить.
Катри Каява жила в горнице у Ярассимайненов. В избе того же дома размещалась и школа – один-единственный класс. Хозяин сбежал в Финляндию, а хозяйка и маленькие дети умерли от черной оспы. Изо всей их большой семьи в доме осталась одна Улита, старшая дочь Ярассимайненов, которая работала теперь в школе уборщицей.
В доме было темно, Катри, видно, уже спала. Вейкко осторожно приоткрыл дверь, и друзья вошли в избу. С печи раздался сердитый голос хозяйки:
– Кого это там несет? Нашли время ходить!..
– Нам учительницу повидать надо…
– Ишь, какие бойкие! Завтра приходите. Господи, и ночью-то покоя нет, – сердито ворчала Улита, слезая с печи.
Такой уж характер был у Улиты. Из-за своего крутого нрава она и осталась на всю жизнь одинокой. Рассказывали, что в молодости она ухватом прогнала из дому незадачливого парня, надумавшего свататься. А как-то на вечеринке, под покровом темноты, один парень поцеловал Улиту. За это она так приложилась кулаком к его носу, что хлынула кровь. Потом шел год за годом, но женихи не торопились в ее дом. Девушка даже ходила тайком к Онтто Хирсоле, чтобы тот приворожил к ней кого-нибудь, но не помогли заклинания деревенского колдуна. Так и осталась Улита в старых девах.
– У нас к учительнице важное дело, – робко проговорил Вейкко. – Беда ведь: Ленин умер…
– Да что ты? Так бы и сказал… – голос Улиты прозвучал растерянно. Она зажгла маленькую коптилку и некоторое время молча стояла перед парнями, босая, в длинной домотканой рубахе.
– Ленин, говорите, умер?.. Не к добру это. Что же теперь с новой властью-то будет?
– С властью? Власть останется, – решительно сказал Мийккула.
– Останется, останется... А вы послушайте-ка, что я думаю дурной-то своей головой: с этим самым Лениным власть была бы крепче да лучше... Так что, будить учителку-то?
– Сделай милость, позови ее сюда, – попросил Вейкко.
– Сейчас... А вы посидите...
Улита осторожно вошла в горницу, и оттуда донеслись ласковые слова:
– Проснись, доченька... Люди к тебе пришли. По делу, по важному...
И вдруг испуганный крик: «Не может быть!» Дверь горницы распахнулась, и к ребятам выскочила молоденькая, стройная учительница в наспех накинутом халатике.
– Кто это сказал? Откуда вы взяли? Не может этого быть!
– Да вот он... Мийккула так говорит, – запинаясь, пояснил Вейкко.
– Мне в комитете комсомола сказали... Там все уже знают, – как бы оправдываясь, проговорил Мийккула.
– Ленин? Нет, не может быть... Как же так? – взволнованно твердила Катри.
– Так ведь он тоже человек, – горестно вздохнула Улита. – Хорошие-то люди всегда раньше срока помирают, а вот на лиходеев погибели нет.
– Выходит, правда...
Катри, тяжело ступая, подошла к столу, опустилась на лавку и тихо заплакала.
Вейкко хотелось успокоить девушку, сказать ей что-нибудь ласковое, нежное, провести рукой по ее мягким, светлым волосам...
Но вместо этого он, кашлянув в кулак, начал довольно сухо:
– Мы пришли к вам, товарищ Каява, чтобы попросить... – И смутился.
– Что попросить, Вейкко? – девушка чуть приподняла голову.
–     Ну, говори же ты, говори, – подбодрила Вейкко Улита.
– Мы с Вейкко подумали, что... может быть, вы согласитесь сделать доклад о Ленине, – опередил друга Мийккула.
– Доклад?.. Какой доклад? Когда?
– Завтра, на траурном митинге.
В сенях послышался скрип половиц. Открылась дверь, и в избу вошел Онтто Хирсола. Сняв с головы шапку, он, крестясь, отвесил три низких поклона иконе, висевшей в углу.
– Мир этому дому. Здравствуйте, люди добрые.
Присев на широкую лавку, старик достал кисет, набил трубку, но не закурил.
– Нам... печальную весть передали... Будто Ленин умер.
– Вот и ребята говорят... – подтвердила Улита.
Старик уставился на парней. Одного-то он сразу признал, а вот другого...
– А скажи-ка, парень, не Мийккула ли ты?
Услышав утвердительный ответ, старик добавил:
– Да, с недобрыми вестями сын Анни вернулся родную деревню...
Посасывая нераскуренную трубку, Онтто вздохнул:
– То-то наша Турвакко все умывалась сегодня. Я, грешным телом, даже рассердился и хотел ногой ее пнуть...
– Кошка-то, выходит, чуяла беду, – поддержала Улита.
– Да-а, не говори, Улитушка... А в прошлое-то лето, помнишь, заморозки были? Так кошка ведь целый день на скале просидела, все морду лапкой мыла...
Потом старик обратился к Катри:
– Я... того... насчет земли хотел спросить, про тот кусок, что мне от поля Ийваны Панхилы достался. Пропахал я его, засеял, но... Улита знает... зерна-то с него и на один рыбник не собрал... Так вот теперь... думаю, возить мне туда навоз или нет?
– О чем это?
– Да о земле я...
– Землю удобрять надо.
– Так-то оно так, но... Земля-то Ийваны Панхилы... была...
– Но теперь-то ваша.
– Да как сказать... А пора уж навоз на поля вывозить.
Вейкко сразу смекнул, что беспокоит старика: останется ли за ним полученный клочок земли или нет. Может, теперь перемен каких ждать?..
– Вози, вози, дед, добро на свое поле. Получше удобришь – богаче урожай соберешь, – успокоил Вейкко Онтто. – Да не забудь завтра на митинг прийти, там о Ленине говорить будут.
Онтто никогда не бывал ни на каких собраниях. Он их просто не признавал. «Виданное ли дело – бабам одинаковая власть с мужиками дадена», – возмущался он. И лишь однажды, когда распределяли между крестьянами землю, он пришел на сходку, да и то после того, как Оксение-покойница припугнула: дескать, землю тем дадут, кто на собрании будет.
Тогда ему нарезали несколько соток мягкой плодородной земли из бывших угодий Ийваны Панхилы, и Онтто был счастлив – он считал это даром самого Ленина. А теперь Ленина не стало. А земля? Что же с ней будет? Неужто назад отберут?.. Завтра, поди, и об этом скажут. И старый Онтто решил пойти на митинг.
На другой день вечером школа была набита битком. Собралась вся деревня, от мала до велика. Подоспели и рабочие с лесозаготовок, приехавшие попариться в бане да прихватить сена для лошадей.
В ожидании митинга люди негромко переговаривались, рассматривали висевший на стене в траурной рамке портрет Ильича, поглядывали на покрытый красным сукном стол – ожидали организаторов.
Наконец в класс вошли Катри, Вейкко иМийккула – все трое с красно-черными бантами на груди, а Мийккула на зависть молодым париям еще и в буденовке. Вейкко подошел к столу, обвел взглядом собравшихся и попросил тишины. Однако женщины на задних скамейках продолжали перешептываться.
– Эй, бабы, кончай галдеть!.. – гаркнул кто-то из мужиков.
– Вот и допускай их... Бабы они и есть бабы... – поддержали остальные.
И когда наконец бабьи голоса стихли, Вейкко запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Все встали и дружно запели. Только Онтто продолжал сидеть, зажав руки между коленями. Кто-то толкнул его в бок, и старику тоже пришлось подняться со своего места. «И на кой черт сел в первый ряд! – клял себя Онтто... – А теперь стой, старый дурень, на виду у всех». Насупив косматые брови, он покосился на своих соседей – они пели. Он перевел взгляд на портрет – Ленин улыбался. Улыбался именно ему, Онтто. И старику от этого стало неловко. Ведь он благодарен Ленину за ту землю, которая досталась ему при прошлогоднем разделе. Ой, как благодарен! А помощь семенами? А подмога голодающим?.. Все от него, от Ленина...
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право,
Но паразиты – никогда.
От этих слов песни Онтто вздрогнул. Он ведь тоже хлебопашец. Он хорошо помнит то время, когда был еще молодым, когда с утра до вечера гнул спину, копая канавы на большом болоте за бывшей ригачей Ийваны Панхилы. Нелегко ему доставался хлеб.
– Товарищи! – громко произнес Вейкко. – Мы собрались здесь для того, чтобы рассказать вам о Ленине, чтобы выразить нашу великую скорбь по его кончине. Смерть Ильича – это горе всего народа, это и наше большое горе... А сейчас, товарищи, перед вами выступит учительница Катри Каява. Она расскажет о жизни и деятельности Владимира Ильича...
Онтто был разочарован: «Ну и ну! Пришел сюда послушать речь настоящего мужчины, а тут будет говорить какая-то девчонка, соплячка. Что она понимает в крестьянской жизни?» Онтто даже пожалел, что зашел вчера к учительнице узнать о своей земле. Ничего толкового она так и не сказала.
– ...Умер великий гений. Умер замечательный человек... Но живы его идеи, живо его дело. Мы будем свято выполнять его заветы, мы будем бороться за полную победу нашей революции, – закончила свою речь Катри.
После ее выступления первым взял слово Саку-Яакко.
«А ты-то куда лезешь?.. Что ты знаешь и о чем говорить будешь? Не о своих ли рваных портках?» – усмехнулся Онтто. Хозяин Хирсолы не считал Саку-Яакко настоящим мужчиной: безлошадный, да и дом того и гляди рухнет.
А Яакко говорил серьезно, спокойно:
– Вот вы скажите, почему что костлявая старуха с косой унесла самого лучшего человека? Что ей, простых людей мало? А Ленин-то как нужен народу... Всем нам нужен... И дорог он всем... А мне особенно. Ведь на германской-то убили бы нас... А Ленин революцию сделал и войну эту самую отменил. Вот и выходит, если б не он, не видать бы вам сейчас Саку Яакко. Вороны давно бы склевали мои кости.
«Чудеса-а!.. Парень-то говорит, будто ручей журчит, удивился старик Онтто. Молодец Яакко!»
Выступавших было много, и митинг затянулся до полуночи. Хаапалахтинцы приняли решение сообща сочинить траурное письмо – на этом и закончить собрание. Катри не раз пришлось перечеркивать написанное, выслушивать новые предложения, снова писать, пока наконец не одобрили следующее:
 
«Мы, крестьяне деревни Хаапалахти, вместе со всей страной глубоко скорбим о безвременной смерти нашего любимого вождя. Ядовитая пуля, посланная рукой лахтарей, приблизила его смерть. Уснул наш Ильич вечным сном, его больше нет среди нас, но дело его, его бессмертное учение будет вечно жить в наших сердцах, в памяти всего трудового народа.
Мы, хаапалахтинские крестьяне, клянемся родному вождю, что будем твердо идти той дорогой, которую он указал нам в Октябре 1917 года. Мы никогда не допустим, чтобы вернулась к нам власть богачей».
 
– А неплохо получилось, проговорил вслух Яакко когда письмо было зачитано.
– Кто одобряет что траурное письмо, прошу поднять руку, – сказал Вейкко.
Выше всех поднял руку Онтто Хирсола.
 
 
(Перевод Т. Викстрем и В. Машина)
 


А также:
Главная → Карелия → Искусство и культура Карелии → Писатели и поэты Карелии → Ортье Степанов