Пекка Пертту (1917-1992) Карельский писатель.
Произведения: «Пересечение вражеской линии» (1946 г.), «Клад» (повесть, 1970 г.), «Глазами природы» (повесть, 1973 г.), «Длинные ночи» (рассказ, 1964 г.), «Сумерки» (рассказ, 1989 г.), «По следу лодки Вяйнемейнена» (книга путевых очерков), «Колокола лжи» (роман и з жизни карельских крестьян, 1990 г.), цикл рассказов «Двое вспоминают войну»
Язык произведений: финский язык
Главная тема творчества: охрана родной природы, ее красоты и богатства; нравственное становления человека;
Награды: заслуженный работник культуры Карельской АССР, лауреат Государственной премии Карельской АССР им. А. Перттунена.
Отпуск на Катаяранта (из цикла «Двое вспоминают войну»)
Гости заброшенного хутора
Они проплыли на лодке километров двадцать но извилистым таежным озерам и соединяющим их протокам, где пришлось грести прогни течения, и к полуночи добрались до места. Они расположились на косогоре, где когда-то стоял одинокий дом – хуторок Катаяранта. Надо отдать должное прежним жителям – место для жилья они выбрали удачное. Гора, вокруг открыто: поля, луга, так что комаров здесь меньше, чем где-нибудь на низменном берегу, в лиственном лесу. А самое главное, что до озера, богатою рыбой, рукой подать. На открытом высоком берегу всегда ветерок, и сети сохнут моментально.
Путники, поставив палатку, перенесли из лодки свое имущество: ушаты, корзины, до отказа набитые вещевые мешки, котлы и чайник, пилы и топоры, теплую одежду, захваченную на случай непогоды. Сети развесили на берегу, на старой елке, нижние сучья которой кто-то обтесал и приспособил для сушки сетей. Когда-то под елью стояла баня... сохранилась лишь груда камней – остатки каменки.
Путников было двое.
Казалось, ничего общего у этих двух, что высадились летней ночью на заброшенном берегу глухого озера. Разница в возрасте порядочная, лет четырнадцать, не меньше. Один – разнорабочий в совхозе, другой, помоложе, был в некотором роде служителем муз. Интересы и планы у них были разные. Да и жили они далеко друг от друга, в разных концах Карелии. Но все же имелось в их очень непохожих судьбах одно общее звено... И что значило все внешнее, что их теперь разделяло, по сравнению с мужской дружбой горячих военных дней, когда оба они были партизанами. И какое значение имеют возраст, работа, планы, интересы, если людей объединяет пережитое, если им довелось быть вместе, хотя бы в одном боевом походе...
Старший, Теппана Лесонен, кряжистый краснолицый здоровяк, этой весной вышел на пенсию. Сорок шесть лет он работал. И вот впервые в жизни мог прожить все лето – как хотел. Тогда-то ему и пришла мысль об этой их совместной поездке. Он все толково обдумал, даже выбрал заранее место, где остановиться, и написал своему товарищу Эйно Малинену, что, мол, пора им провести отпуск на чудесном таежном озере, где и отдохнут и порыбалят взаправду. Эйно, конечно, сразу это увлекло – такой уж у него характер. Тотчас договорился обо всем с женой и сообщил письмом, что, как выйдет в отпуск, немедленно отправится в путь. И действительно, хоть дорога и нелегка, Эйно сумел приехать к Теппане уже в первый день своего отпуска.
Эйно жил в районном городке, работал художником в Доме культуры. Он был художником-самоучкой. Правда, перед войной собирался поступить в училище, но воина перечеркнула все его планы. На Дом культуры его хватало, хотя, но собственному признанию, как художник он был «ни то ни сё».
Но в глубине души Эйно все еще таил надежду, стать настоящим, написать что-то действительно серьезное. Поэтому он приехал в отпуск, нагруженный тяжелым этюдником с красками. Теппана удивился тяжести этюдника, еще больше удивился, на кой ляд его товарищ тащит все это с собой на рыбалку. Он-то знал Эйно: вечно у него какие-то идеи, вечно он чем-то загорается, мечется, то за одно хватается, то за другое...
По характеру Эйно был полной противоположности своему товарищу. Теппана степенен, спокоен, рассудителен. Эйно остался таким же горячим и насмешливым, каким был еще во время войны. И Теппана порой не мог понять, то ли его спутник всерьез говорит, то ли просто «заливает». Зная Эйно, Теппана все время внутренне был слегка настороже.
Теппана до войны был трактористом, но из-за ранения ноги не смог вернуться к прежней профессии, хотя раза два и пытался. Пошел на стройку, некоторое время был плотником, а в последние годы перед пенсией пришлось перейти на более легкую работу – плел корзины, чинил сани и упряжь, а также разную рыболовную снасть.
Последнюю попытку сесть на трактор Теппана сделал в пятьдесят третьем. Неудача, которую он тогда потерпел, чуть было не выбила его совсем из колеи: очень уж глубоко воспринял. Всю зиму он провозился со старым списанным трактором, потихоньку ремонтировал и собрал-таки машину. Когда сошел снег, залез в кабину и пропахал первую борозду той весны. И можно представить, каково ему было, когда, проработав неделю, он вынужден был с горечью признаться своему молодому напарнику:
– Да, видать, я свое отпахал...
Нога у Теппаны тогда так разболелась, что почти месяц он был прикован к постели, только изредка выбирался на улицу, еле-еле передвигался, опираясь на палку. После операции левая нога у него стала чуть короче и часто побаливала. Но Теппана никогда не жаловался. А про себя еще удивлялся, как это доктора сумели так залатать исковерканную гранатой ногу, что на нее даже можно ступать. Когда он после взрыва очнулся, ему пришло в голову, что, если ребятам и удастся дотащить его на свою сторону живым, все равно на своих ногах уже не ходить. Подумал он об этом с каким-то тупым безразличием. Досаднее всего было, что ранило его в последнем походе, за несколько дней до перемирия...
Теппана и Эйно сидели у костра и ужинали. Впрочем, ужином их трапезу трудно назвать, шел третий час ночи. Щуку, попавшую на блесну по дороге, уже наполовину съели. Особенно налегал Эйно, давно не ел свежей рыбы. Пропустили они и по стопочке, отметив и начало совместного отпуска. После стопочки картины давних лет хлынули прямо-таки потоком. Правда, оба они, словно сговорившись, пока крепились и старались говорить о делах сегодняшних, хотя мучительно хотелось удариться в воспоминания.
Потом Теппана, сказав, что ему нужно поразмять раненую ногу, занывшую от долгого сидения в лодке, пошел побродить и заодно пособирать сушняка. Он исчез, растворившись в безмолвной сутеми летней ночи, и так долго не возвращался, что Эйно устал его ждать и аукнул. Ответный крик донесся совсем с другой стороны, и, немного погодя, из лесу вышел Теппана. Он нес в руке небольшой берестяной кошель, весь черный, с одного бока истлевший от долгого лежания на земле. Осторожно, опасаясь, что пестерок развалится, Теппана положил его возле костра и сам тяжело опустился на свое место – на треножник для чугунка, найденный ими на развалинах хутора.
Теппана устал, бродя по лесу, даже взмок. Он снял кепку и, развернув большой носовой платок, начал старательно вытирать лысину. За послевоенные годы Теппана так изменился внешне, что многие из товарищей по партизанскому отряду с трудом узнавали его. Некогда пышная шевелюра его вдруг поредела, образовались заметные пролысины, и обеспокоенный Теппана обрил голову – думал, от бритья волосы будут расти лучше. А потом ему понравилась такая «прическа», он стал брить голову постоянно. Правда, теперь и брить-то было почти нечего... После войны Теппана начал полнеть, так как из-за ноги двигался недостаточно, а аппетит у него оставался по-прежнему отменным. Лицо Теппаны округлилось и стало еще румянее, а при обритой загорелой голове лицо казалось еще круглее и румянее, придавая моложавый вид. Правда, уголки глаз лучились множеством морщинок, и на шее залегли заметные складки, выдавая почтенный возраст...
Теппана налил кружку остывшего чая и залпом осушил ее. Потом неторопливо, с какой-то ритуальной торжественностью набил табаком свою трубку и, посасывая ее, стал наблюдать за Эйно. Тот все еще задумчиво глядел на пестерок. Чего рисует этот мечтатель в своей голове?..
– Я вот тоже... увидел этот кошель, – сказал Теппана тихим хрипловатым голосом, – и вспомнилось, как последний раз повстречался с хозяевами этого дома. Лет двадцать, поди, прошло... Случилось мне как-то осенью проплывать на лодке мимо этих мест. Правил я к себе домой, в свою деревню. В ней тогда еще жили. Дело к вечеру, гребу потихоньку и вдруг вижу – вроде на косогоре огонь горит. Костер. Удивился я: кто ж у костра греется, дело к зиме, а тут и жилья-то никакого не осталось, ни баньки, ни сараюшки, чтобы от непогоды скрыться. Ну, повернул к берегу, к огоньку. Дай, думаю, покурю, словом перекинусь с добрым человеком. Глядишь, и ночь пройдет. Темнело быстро, а мне еще верст тридцать надо грести. Все равно где-нибудь приставать к берегу, переждать темень. Не почту везу, торопиться не к чему. Да и ногу больную надо было поразмять, совсем затекла, вот как сегодня. Пристал я к берегу, подхожу к костру. Сидят старик да старуха, хозяева этого дома, жильцы довоенные. Приехали ряпушку ловить. Соорудили сарайчик из старых досок, собрали все, что осталось от их дома. Перед сарайчиком костер горит. И сети сушатся под елкой, вот где и наши висят. Подивился я, чего они маются тут под открытым небом, ночь-то холодная. Ведь за озером, где деревня была, – рукой подать – пара бань сохранилась. Можно было бы и там устроиться.
«Чего ж нам по чужим углам то? Дома-то всегда лучше. Да и крыша, хоть какая, а имеется, ежели дождь пойдет. Да и барахло прибрать, можно. Хоть плохонькая, да своя», – пояснил старик. А старушка тут же начала пристраивать котелок с ряпушкой над огнем. «Садись, милый, поближе к огню. Руки погреешь. Гостем будешь. Уж не обессудь. Чем богаты, том и рады. В нашем доме гостя всегда, как родного, привечали. Только вот хоромы-то, сыночек, сам видишь, нынче какие».
Да, чем-чем, а радушием их дом всегда славился. Все это знали. Кто бы ни завернул к ним, обязательно угостят, накормят, чайком напоят. Да еще на своей лодке через озеро перевезут, будь хоть горячее время, хоть сенокос в разгаре. Спросил я, как рыба ловится.
«Рыбка ловилась бы, да вот, видишь, пальцы, как крюки. Пока ряпушку из сети выберешь, намаешься. Да и стужи боятся теперь мои руки. Баньки-то нет, не попаришь их, как бывало… не отогреешь…»
Старик это мне рассказывает, бороду поглаживает, а пальцы у него все кривули, суставы вспухшие. Угостили они меня ухой из ряпушки, чаем крепким напоили. Все как прежде... До войны я бывал и их доме. Дом-то свой они построили, еще когда у чужих людей батрачили. Выбрали моего вот здесь, в густом лесу, на высоком берегу, аккурат против деревни. Строили они избу спою ночами да по воскресеньям. Построили, лет сорок в ней прожили, десятерых детей вырастили. Дети по свету разлетелись. Двое сыновей на войне погибло. Дом в войну сгорел, один пепел остался. Поля, стариковыми руками поднятые, мхом позарастали, вдоль канав сосенки да березки вымахали.
Сами то старики в эвакуации были, всего повидали – и голода, и холода, но живы остались. Представить, каково им было вот так сидеть темной осенней ночью в сараишке, сколоченном из всего, что осталось от хозяйства, да слушать, как шумит старая ель, под которой стояла когда-то их баня...
Посидел я с ними, пока не рассвело, все же веселее им со мной. Упрашивали они меня не торопиться: мол, раз уж гостем в дом заехал, так и побудь, как положено. Ну, я согласился, а они точно дети малые рады. А когда отъехал и потихоньку двинулся дальше, смотрю с озера... а они все стоят на скале рядышком, меня провожают. Оба маленькие, скрюченные. Знаешь, на душе тягостно. И подумал я, братец: вот она – война, все это ее следы. Что о нас, о хромых и прочих говорить... мы-то и огни, и воды, и трубы медные прошли, а их, стариков-то, за что...
Теппана не договорил. Помолчав, он потянулся за чайником:
– Чаек-то там еще не весь выпили? Дай-ка. A то в горле что-то першит. Да, брат... Все вижу, как они на скале стоят, глядят. На всю жизнь врезалось...
Эйно все еще смотрел на детский кошель и думал, где же теперь его маленький владелец, тот, на чьей спине когда-то весело покачивался этот пестерок. Рассказ Теппаны вызвал в памяти один случай. И Эйно рассказал, как он однажды после воины посетил свою родную деревню Витсасалми. Во время войны случилось, он был совсем рядом, и лишь узкая губа отделяла его от деревни, но побывать в Витсасалми тогда не удалось. Демобилизовавшись, решил съездить на родину, захватил с собой товарища, чтобы порыбалить там с неделю. Жителей в деревне не оказалось, но деревня каким-то чудом уцелела, не сожгли ее ни враги, ни свои. Впрочем, в их дом некому было возвращаться. Мать умерла в эвакуации, отца забрали, когда Эйно шел тринадцатый. Братья погибли в войну. Так что близких родственников у него не осталось нигде.
Пустым стоял родной дом, ни окон, ни дверей, а в горнице, которую отец пристроил к дому, да не закончил, кто-то разобрал и увез пол и потолок. Да, собирался отец еще жить, когда строил эту «новую половину», сыновьям хотел оставить настоящий дом...
Эйно посидел на широкой лавке в избе, покурил в раздумье, потом решил подняться на чердак. Там было темно: кто-то забил досками чердачное окно. Эйно отодрал две доски... Битая посуда, и старая обувь, и какое-то тряпье. На глаза вдруг попалась заготовка для хомута, вытесанная еще отцом. Отец делал хомуты для односельчан. А у стенки лежали очищенные от коры прутья рябины. Тоже отец заготовил – на зубья для граблей. Горло у Эйно сжалось...
Потом он вспомнил, что над сенями была небольшая каморка без окна. Когда-то, в детстве, он летом спал там. Эйно протиснулся в низкую дверь. Сперва он не мог ничего разглядеть. Но постепенно глаза привыкли, и Эйно увидел маленькую детскую скамейку, старое рваное одеяло на полу. Спутник Эйно, оставшийся в избе, уже соскучился и начал звать его, а Эйно все стоял в темной низкой каморке, разглядывая ее. Потом он заметил что-то на скамейке. Боже ты мой! Спицы с вязаньем, начатым, наверное, еще мамой. Носок. Да, конечно, это мама вязала. Неужели за все эти годы никто из своих сюда не заглядывал? С этим недовязанным носком в руке Эйно осторожно слез с чердака... В тот же день они покинули деревню. Да, собирались провести в ней неделю, порыбалить, но так уж вышло... не смог Эйно остаться в разоренном родном доме даже на ночь. Больше он ни разу не бывал на родине. Знал только, что позднее их избу разобрали и перевезли куда-то.
Так, предавшись воспоминаниям, они проговорили до утра и сидели, чаевничая, у своего дымокура, хотя солнце уже взошло, а комары давно исчезли. Утренний клев они прозевали и не успели даже поставить частую сеть, чтобы наловить наживку для перемета.
– Ну и рыбаки мы с тобой! Целый день пропадет впустую, - разворчался Теппана.
И они приняли решение по вечерам больше одной истории не рассказывать, ночью спать, а днем обязательно выезжать в озеро. Чтобы люди не смеялись над такими горе-рыбаками…
